Я порой удивляюсь тому, насколько существенную роль отсутствие чувства юмора играет в законах развития тирании. Кажется, что первыми к тирании приходят хулиганы — садисты, люди умственно неполноценные, мстительные и преступные. Потом, по мере распространения духа высокомерия, в этот поток вливаются люди с добрыми намерениями, но почти лишенные чувства юмора. Наконец в этот поток вливаются люди с благими намерениями, но глупые. В этот момент всякому человеку с нормальной системой ценностей остается только спасаться бегством, уходить в подполье либо хранить полное молчание перед лицом повального сумасшествия. Либо — он может смеяться.
Однажды вечером, в Германии, известный актер-комик вышел на сцену перед большой аудиторией. Щелкнув каблуками, он высоко над головой вскинул
правую руку. Несколько человек в зале вскочили на ноги и ответили нацистским приветствием.
— Вчера моя собака подпрыгнула вот настолько, — сказал комик.
Этот человек знал о вероятных последствиях смелого жеста, но его чувство юмора перед лицом вероятной опасности обижало тот неукротимый человеческий дух, перед которым в конце концов должна была спасовать тирания.
Летом 1936 года по пути в Америку мы проезжали через Германию. Незнакомца, занимавшего вместе с Бобом купе в поезде, на германской границе арестовало гестапо. Возможно, он был евреем или, может быть, как тысячи других, просто пытался бежать от деспотизма. Хотя в то время мы были еще детьми, мы догадывались о вероятном исходе этого ареста: тюрьма, а потом — смерть.
В Румынии у меня одно время была гувернантка, которая, как и наш друг в Телеаджене, являлась австрийской нацисткой. Так же как и он, она была полностью лишена чувства юмора. В отсутствие наших родителей мисс Анни постоянно убеждала нас в том, что Япония ни в коем случае не проиграет войну против Америки, поскольку она никогда не терпела ни одного поржения за всю свою историю. А немецкому народу, тем более в союзе с японцами и итальянцами, самой судьбой уготовано управлять всем миром. И нас нисколько не удивило, когда стало известно, что мисс Анни одержима клептоманией.
Однако когда бы мы ни проезжали через Германию, все люди, которые нам встречались, оказывались исключительно добрыми и гостеприимными, всегда готовыми оказать посильное содействие. Неужели и эти люди были нацистами? Некоторые, я думаю, были; в конце концов самый отъявленный хулиган все же дитя Бога и не может не отржать в какой-то степени Божью Добродетель. Я думаю, что большинство из них были просто нормальными, хорошими людьми, которых увлекло половодье национальной трагедии. Мы, думается, любили их дже больше за их печальную участь. Какая страна могла бы честно сказать:«Наш народ никогда не падет столь низко»?
Меня глубоко волновало положение Европы. «Почему, — размышлял я, — люди не могут научиться жить в гармонии друг с другом? Что такое есть в человеческой натуре, что побуждает искать и дже почти требовать трагедии?»
Возможно, мои мрачные размышления усугублялись собственным несчастьем. Однажды я стоял на балконе нашей сельской школы. Мистер Гемпшир застал меня там в слезах.
—Что с тобой? — ласково спросил он.
—Я тоскую по дому! — всхлипнул я.
Он был так добр, что в тот же день написал письмо моим родителям. Вскоре было решено, что мне следует возвратиться домой.
