— Это Я следила за тобой на протяжении многих жизней с нежностью многих матерей! Узри во мне те черные глаза, потерянные прекрасные глаза, которые ты ищешь!
Вскоре после кремационных обрядов нашей горячо любимой матери отец и я вернулись в Барейли. Каждый день ранним утром, чтобы почтить память моей матери, я совершал трогательное паломничество к большому дереву шеоли, бросающему тень на ровную, золотисто-зеленую лужайку перед бунгало. В моменты вдохновения я представлял, что белые цветы шеоли с преданностью бросались на алтарь, покрытый травой. Смешивая слезы с росой, я часто наблюдал странный, отличный от мирского свет, появляющийся с восходом. Меня наполняла острая боль тоски по Богу. Я чувствовал сильное желание отправиться в Гималаи.
Один из моих кузенов приехал к нам в Барейли сразу после путешествия по священным горам. Я с интересом слушал его рассказы о высоких горных убежищах йогов и свами1.
— Давай убежим в Гималаи, — мое предложение, сделанное Дварке Прасаду, младшему сыну владельца арендуемого нами дома в Барейли, дошло до ненужных ушей. Он раскрыл мой план моему старшему брату, который только что приехал, чтобы навестить отца. Вместо того, чтобы просто посмеяться над далеким от реальности планом маленького мальчика, Ананта намеренно высмеял меня:
— Где же твое оранжевое одеяние? Без него ты не можешь быть свами!
Но необъяснимым образом его слова сильно взволновали меня. Я ярко представил себя монахом, бродящим по Индии. Возможно, они пробудили во мне воспоминания прошлых жизней, в любом случае, я обнаружил, с какой естественной легкостью я бы носил одеяние этого, основанного в древности монашеского ордена.
Однажды утром, беседуя с Дваркой, я почувствовал нисходящую на меня лавиной любовь к Богу. Мой собеседник лишь отчасти слушал последовавшее за этим красноречие, но я всем сердцем прислушивался к себе.
В тот день я убежал в сторону Найни Тала у подножья Гималаев. Ананта сразу же отправился за мной в погоню, огорченного, меня заставили возвратиться в Барейли. Единственным разрешенным мне паломничеством было паломничество к дереву шеоли. Мое сердце рыдало о потерянных матерях: земной и Божественной.
Брешь, образовавшаяся в семейном укладе после смерти матери, была непоправимой. Отец так и не женился во второй раз за оставшиеся почти сорок лет жизни. Приняв на себя трудную роль матери и отца одновременно, он стал заметно более нежным, более доступным для своих маленьких детей. После работы в офисе он, словно отшельник, удалялся в обитель своей комнаты и в сладостной безмятежности практиковал Крия Йогу. Спустя довольно долгое время после смерти матери я пытался найти няню-англичанку, чтобы сделать жизнь отца более комфортной. Но отец наотрез отказался:
— Служение мне прекратилось со смертью твоей матери, — его, как будто далекий от этого мира, взгляд был полон преданности длиною в жизнь. — Я не приму служения ни от какой другой женщины.
Спустя четырнадцать месяцев после ухода матери я узнал, что она оставила мне важное послание. Ананта присутствовал на ее смертном ложе и записал ее слова. Хотя она попросила, чтобы ее слова были переданы мне через год, мой брат задержал выполнение своего поручения. Вскоре он должен был уезжать из Барейли в Калькутту, чтобы жениться на девушке, которую мать выбрала для него2. Однажды вечером он подозвал меня к себе:
