Однажды он сказал нам: «Я предпочитаю работать с любовью. Я просто увядаю, когда приходится работать по-другому». Я и сам всегда, когда он бранил меня, замечал в его глазах глубокое сожаление о том, что мне не хватает понимания и ему приходится делать мне выговор. Но он уверял нас: «Я всегда ругаю только тех, кто слушает. Тех, кто не слушает, я не ругаю». Это не значит, что он не мог относиться к нам на человеческом уровне. Скорее, он знал, что в стремящихся получить самый драгоценный дар, который он мог преподнести, —знание Бога — нужно разрушить всю привязанность к эго.
Но с другими людьми, да и с нами, если он считал нужным смягчить свою дисциплину, — он становился самым обаятельным, душевным и восхитительным человеком из всех, когда-либо живших на свете. Он был благородным человеком в самом подлинном и лучшем смысле этого слова. В силу его безупречной внутренней целостности божественное совершенство отражалось даже в его повседневном поведении. Он проявлял полное одобрение и приятие тех, кто был способен поддерживать с ним чистые отношения в Боге.
Неформальные разговоры Мастера с такими учениками глубоко вдохновляли тех, кто их слышал. Больше всего меня поразило тихое достоинство этих взаимоотношений, основанных на глубочайшем взаимном уважении. Когда они вместе смеялись, они словно разделяли какую-то глубокую внутреннюю радость, для которой смех был лишь мимолетным, внешним выражением, а не необходимостью. Их глубочайшее совместное общение происходило в молчании.
Чем больше я настраивал себя на Мастера, тем более глубокая благодарность к запредельной красоте этой внутренней дружбы возникала во мне. Это общение не нуждалось во внешнем выражении для собственного подтверждения.
Благословленный этой дружбой человек даже радовался, когда другие старались поставить себя выше него в глазах Гуру, ибо знал, что эгоистическое одобрение не имеет ничего общего с этой настроенностью.
Наиболее глубокое впечатление на меня производило его абсолютное уважение к людям. Меня всегда удивляло, как человек, чья мудрость и сила внушают другим столь глубокий трепет, может в то же время относиться к каждому с таким смиренным уважением. Я всегда считал, что уважение не дается просто так, его нужно заслужить. В некотором смысле Мастер, конечно, действовал по тому же принципу, но для него это означало проявление глубочайшего уважения ко всем, поскольку он видел во всех детей Бога. Однажды Мастер сказал доктору Льюису, своему первому ученику в Америке «Помни, что Бог любит тебя точно так же, как и меня. Он наш общий Отец».
Как-то, во время моего второго года жизни в Маунт-Вашингтоне, из Индии приехал человек с рекомендательным письмом к Мастеру. Он попросил позволения остаться в ашраме на два-три дня. Ко всеобщему неудобству, эти «два-три дня» растянулись на многие недели. Вскоре после приезда он послал Мастеру записку с жалобой. На его вкус, еда оказалась слишком «западной»; не будет ли Парамахамсаджи столь добр, чтобы уладить это дело? Мастер тихо организовал ему доставку со своей собственной кухни пищи индийского типа.
Однажды я видел, как Мастер беседовал с группой индийцев после публичного выступления в Пасадене. Один из них дошел, как говорится, «до бесчувствия». Проявляя под воздействием алкоголя исключительную фамильярность, он обнял Мастера за плечи и кричал, дурачась, словно они были старыми собутыльниками. Дэби, стоявший поблизости, сделал несколько уничижительных замечаний на бенгали.
